Александр Покровский - Расстрелять! – II
А воды нет. Даже для питья. Особенно летом. Но во дворе можно вырыть колодец, вода будет немного солоноватой, но ничего, жить можно.
Арменикенд. Сразу же после Сумгаита здесь ожидали нападения. Надежд на милицию было мало, и на защиту домов-крепостей встала самооборона. Пытались атаковать лишь однажды — голые до пояса, крепкие, как кегли, молодые люди с бритыми головами, вооружённые ножами и ружьями, под зелёными знаменами пророка. Они собрались, сбились в кучу, и куча, опьянённая водкой и анашой, визжа по-звериному, двинулась на притихшие армянские дома. Навстречу им вышли обороняющиеся. Загремели выстрелы, защёлкали пули, анаша, вскипев вместе с водкой, мгновенно испарилась из бритых голов, и погромщики бросились врассыпную.
В январе выстрелы загремят здесь снова. Многие к тому времени уже уедут — обороняющихся будет мало, а нападающих — много, и пойдёт гулять по дворам-крепостям, визжа на одной высокой ноте, скверная гостья — резня. Резать будут спокойно и основательно, не забывая при этом насиловать.
На Востоке долог процесс превращения в мужчину. Здесь подолгу живут семейными кланами, где всё решает глава семьи — отец: «папа сказал», «папа решил», «папа дал деньги», «папа женил», «папа выбрал мужа» — всё решает папа; жизнь не инициирована, эти люди взрослеют с так и не осуществлённым личным выбором, поэтому здесь так навязчиво часты разговоры о мужском достоинстве: «киши сян» — «ты мужчина» — лучшая похвала, «сян киши доильсян» — «ты не мужчина» — худшее оскорбление, отсюда постоянные поиски в себе мужского начала, отсюда — высокая аттрактивность, и даже если этот вечный юноша кидается на нож, в подогретом состоянии, на глазах у товарищей,— происходит почти по-детски реализация мужского выбора, выбора неинтеллектуального, но витального: ты якобы готов мужественно умереть, презирая смерть. (А если готов умереть, значит, готов и убить.) Правда, когда собственная смерть подступает вплотную, включаются совсем другие механизмы, но смерть беззащитной жертвы, но безнаказанность при этом — от этого раздуваются ноздри и дышится так шумно.
Здесь у человека нет внутренней жизни, здесь мало кто читает книги, нет как бы внутреннего чтения и в силу этого — внутреннего языка, а значит, здесь никто в европейском смысле не думает, нет мысли, а там, где нет мысли, есть много эмоций, непереводимых на язык слов, а физическое упрямство вполне сходит за душевную стойкость.
Культ женщины на Востоке тоже есть, это культ матери; матери, но не жены. Молодые девочки, пришедшие в чужую семью, тут же становятся рабынями: их презирают, ими помыкают. Когда девочка-жена рожает, становится матерью, это не добавляет ей уважения: те, кто будут её уважать, ещё очень малы. Женщина становится культовым существом тогда, когда её сыновья достигнут совершеннолетия. К этому времени и отец начинает относиться к ней с почтением, к этому времени он уже полностью реализован в семье как отец: произошла смена поколений. Правда, «папа» всегда готов одним взглядом привести «маму» в трепет. В автобусах старые азербайджанки, закутанные в жару в чёрные шёлковые платки, резво вскакивают, чтоб уступить место старику в бараньей шапке. Это делается инстинктивно. Здесь живут инстинктами.
От долгого хождения по размякшему асфальту захотелось к морю, и я поехал на пляж. Я попал на пляж под вечер. Доехал, как обычно, до станции метро имени товарища Азизбекова, а там автобусами можно добраться в Пиршаги, Мардакьяны, Бузовны, Бильгя — выбирай. Пляжи дикие и полудикие. На солнце — 50°С, вода — 28°С, лежать и загорать — Боже сохрани, покроешься волдырями, выскочил из воды — сразу под навес, пока бежишь — темнеешь. Каспийское море. Я родился рядом с ним, и поэтому оно кажется мне одним из самых лучших наших морей.
Я люблю плавать и могу это делать по несколько часов подряд, и однажды, ещё в училище, поплыл с мыса Султан до острова Нарген, что на входе в бакинскую бухту. У поворотной вешки — на неё ориентируются корабли — я обернулся и посмотрел на город, раскинувшийся как бы по краям чаши. Он неожиданно красив со стороны моря, жаль, что утони я сейчас, он всё равно будет таким же красивым и всё же равнодушным. У пловца, когда он в море несколько часов подряд, иногда начинаются видения, и его собственные мысли обретают новую реальность, становятся зримыми, ощутимыми, и в этом состоянии уже невозможно отличить, где явь, а где бред, и человек, в сущности, не замечает, как тонет. Это вяжущее, засасывающее чувство усталости, когда хочется полежать на волнах, увидеть подрагивание своего воображения, и я знаю, как нужно из него выходить; для этого нужно твердить самому себе: «У меня ещё много сил, у меня ещё очень много сил» — и плыть, плыть вперёд. Только бы не судорога: дикая боль идёт от икр вверх, в один миг ударяет в голову, и кажется, что в мозг впиваются тысячи иголок, и ты начинаешь барахтаться так, будто никогда до этого не умел плавать. Ноги тонут сразу, а ты ещё на поверхности взбиваешь пену. Бесполезно, свернувшись в воде в клубок, растирать деревянные ноги, бесполезно колоть их булавкой, даже если она у тебя имеется: она долго не входит в мышцу, а когда входит, судорога отпускает только на мгновение. Правда, средство есть: надо, насколько это возможно, забыть о боли и плыть на одних руках, вот только губы, искажённые гримасой, с трудом смыкаются, в рот попадает вода, а воздух болезненным комком где-то за грудиной проталкивается в лёгкие. Выдержишь — доплывёшь.
А есть ещё то, что среди пловцов именуется, пожалуй, слишком романтично «зовом бездны», это когда через какое-то время далеко от берега начинаешь ощущать море как живое существо, и ты будто ползёшь по его телу — жалким микробом, а потом начинаешь чувствовать глубину сотен метров, представляешь себе, как долго можно опускаться до дна. Плывёшь и всматриваешься в воду под собой, в зеленоватое отчуждённое пространство, и холодок подползает под сердце: этот холодок под сердцем, дрожащий, слабенький, мерзкий, рождённый замиранием какой-то единственной внутренней точки, растекающийся, расползающийся по телу, с каждым вдохом всё более заполняющий все закоулки до явственного ощущения омерзительной полноты,— это и есть тот самый «зов»; а ещё боишься, что кто-то подплывёт или всплывёт какая-то рыба огромная, что-то детское есть во всём этом. Для себя я давно решил: лучше плыть и ни о чём не думать, рыбам не до тебя, акул в Каспии нет, а тюлени сами тебя до смерти боятся. Однажды рядом со мной всплыл тюленёнок, он так напугался, что выдохнул «Уф!», толкнул воду ластами, нырнул и исчез — это было недалеко от берега, и когда я вылез из воды, меня обступили возбуждённые аборигены. «Ты видел! да? — кричали они.— Тюлень!» — «Видел»,— говорил я. «Он маленький, недалеко уплыл, давай поймаем!» — «А зачем?» — «Убьём!» — «Зачем?» — «Надо убить!» — «Зачем?» Мы друг друга не понимали: я не понимал, зачем надо убивать (вернее, делал вид, что не понимаю), а они не понимали, как можно не убить, если можно убить. В этом их желании поймать и убить есть что-то от детского: поймать, оторвать голову, посмотреть, что внутри, выбросить. Здесь не любят животных, в азербайджанских домах вы не встретите собак, кошек и прочую живность. Милое слово «собака» — здесь одно из самых бранных восточных ругательств. Бродячую собаку мальчишки будут с азартом преследовать и бить камнями и палками. Взрослые на страдания животного смотрят равнодушно и уж совершенно спокойно режут корову и барана.
Жена позвонила из Ленинграда:
— Ну как там? Спокойно? Правда? Танки на улицах есть?
Я сказал, что танков не видел, а вот патрули имеются: два милиционера — два солдата, все с дубинками; пляжи тоже охраняются; солдаты раздеты до плавок, ходят по двое. Я их отличаю сразу: ходят по маршруту, в воду не лезут, дистанция сто метров.
Армия патрулирует, а армян бьют. В их же собственных дворах. Нападения единичны. Их следует ожидать между 21-м и 23-мя часами. Почему именно в эти часы? Потому что в остальное время просто жарко и все скрываются в домах, а вечером выходят посидеть на лавочку перед домом, подышать. Нападающие появляются небольшой шайкой. Хорошо одеты, высокие, сильные. Нападающие не ошибаются: во дворах всегда есть наводчики. Бьют мужчин. Удар наносится сзади, по голове, чаще палкой, потом следует торопливое, остервенелое избиение ногами упавшего человека, и нападающие исчезают, их всегда ждёт машина.
— Так, значит, всё-таки едешь?
— Поеду.
— Э-э-э… нехорошо там. По дороге турки вагоны бьют.
— Но ведь там же сейчас в основном азербайджанцы едут.
— А какая им разница?
Тесть и тёща у меня армяне. Во время сумгаитских событий они неделю не выходили из дома. Хлеб им приносили соседи. Армянам в Баку хлеб не продавали или продавали, предварительно на него плюнув. В январе и русским будут торжественно плевать на хлеб. Многие русские уезжали ещё с лета.
